Русский романтизм в литературе разделяют на такие периоды: первоначальный (1801—1815), зрелый (1815—1825) и эпоха последекабристского созревания. Но условность настоящей схемы по отношению к начальному периоду четко бросается в глаза. Так как начало русского романтизма соединено с широко известными именами Жуковского и Батюшкова, прославленных поэтов, творчество и мироощущение которых нелегко ставить близко и сопоставлять в пределах одного этапа, до такой степени неодинаковы их цели, склонности и темпераменты.



В произведениях этих поэтов еще чувствуется диктаторское воздействие минувшего — поры сентиментализма. Так, если Жуковский еще сильно укоренен в ней, то Батюшков гораздо ближе к свежим веяниям. Белинский законно подмечал, что для творчества Жуковского специфичны "жалобы на несвершенные надежды, которым не было имени, грусть по утраченном счастии, которое Бог знает в чем состояло". Истинно, в личности Жуковского романтизм формировал уже личные стержневые несмелые поступки, возвращая дань чувствительной и меланхолической скуке, неопределенным, еле уловимым душевным томлениям, словом сказать, тому сложному комплексу чувств, который в русской критике получил название "романтизм средних веков". Совершенно другая атмосфера царит в поэзии Батюшкова: радость бытия, откровенная чувственность, гимн наслаждению. Пластичность и изящная определенность формы сближает его с классической литературой античности.



Как слит с прохладою растений фимиам!



Как сладко в тишине у брега струй плесканье!



Как тихо веянье зефира по водам



И гибкой ивы трепетанье!



Поэт, по меткому выражению Белинского, "любит и голубит свое страдание", однако страдание это не уязвляет его сердце жестокими ранами, ибо даже в тоске и печали его внутренняя жизнь тиха и безмятежна. Поэтому, когда в послании к Батюшкову, "сыну неги и веселья", он называет поэта-эпикурейца "родным по Музе", то трудно поверить в это родство. Скорее мы поверим добродетельному Жуковскому, который дружески советует певцу земных наслаждений: "Отвергни сладострастья погибельны мечты!"



Батюшков — фигура во всем противоположная Жуковскому. Это был человек сильных страстей, а его творческая жизнь оборвалась на 35 лет раньше его физического существования: совсем молодым человеком он погрузился в пучину безумия. Он с одинаковой силой и страстью отдавался как радостям, так и печалям: в жизни, как и в ее поэтическом осмыслении, ему — в отличие от Жуковского — была чужда "золотая середина". Хотя его поэзии также свойственны восхваления чистой дружбы, отрады "смиренного уголка", но его идиллия отнюдь не скромна и не тиха, ибо Батюшков не мыслит ее без томной неги страстных наслаждений и опьянения жизнью. Временами поэт так увлечен чувственными радостями, что готов безоглядно отринуть гнетущую мудрость науки:



Ужели в истинах печальных



Угрюмых стоиков и скучных мудрецов,



Сидящих в платьях погребальных



Между обломков и гробов,



Найдем мы жизни нашей сладость?



От них, я вижу, радость



Летит, как бабочка от терновых кустов.



Для них нет прелести и в прелестях природы,



Им девы не поют, сплетаясь в хороводы;



Для них, как для слепцов,



Весна без радости и лето без цветов.



Настоящий, подлинный трагизм необыкновенно редко слышится в его произведениях. Только лишь в завершение его созидательной творческой жизни, когда несчастный поэт начал выказывать симптомы душевного заболевания, под диктовку была сделана запись одного из его последних стихотворений. В нем явственно раздаются темы напрасности мирской жизни:



Ты помнишь, что изрек,



Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?



Рабом родился человек,



Рабом в могилу ляжет,



И смерть ему едва ли скажет,



Зачем он шел долиной чудной слез,



Страдал, рыдал, терпел, исчез.